Ефимия ЛетоваТри седьмицы до костра
Глава 1
* седьмица — семь дней, неделя. Иногда слово используется просто в значении числа "семь".
** горсть — примерно 15 минут.
Босые ноги шлепают по полу.
— Таська! — приглушенно окликает мать. — Далеко собралась?
Сердце гулко бухает внутри, но мой голос беспечен, как никогда.
— На речку.
— До обеда вернись. Мне на базар надо, с Вером посидишь.
— Хорошо!
Маленький Север мирно спит в плетеной колыбельке, причмокивая, сжав в кулачки крохотные ручки. Скоро у него будут резаться зубки. Телар, помню, маленьким сильно кричал по ночам. А сейчас, в свои четыре года, он очень серьёзен и важен. Вон, сидит на коврике у печки, с сосредоточенным видом чиркает угольком по бумажному листу. Лист хрусткий, белый, пахнет чем-то дымным и сладким — городом. В деревне бумага — редкость, а лист Телар утащил у Сани, нашей старшей сестры. Ей уже 12, она в школу ходит.
Я не стала выдавать Телара, и гладить по тёплой, гладкой, почти безволосой головке спящего Севера — тоже. Как я их всех люблю, всех и каждого, свою большую и дружную семью…
Как я не хочу с ними прощаться.
Но моя рука уже схватила холщовый мешок для овощей, один из стопки таких же, лежащих на печке.
А значит, пути назад нет и быть не может.
На речке я знаю одно тихое заповедное место. Мне его Саня показала ещё в прошлом году. Даже в такое жаркое тихое утро там никого не будет.
Впрочем, жара обманчивая. Лето идет к закату, по утрам и вечерам пробирает осенним морозцем. Закончится лето, у детей закончится школа, — наступят покосные дни, Саня будет приходить с матерью по утрам на речку и, закатав рукава да обвязав вокруг коленей длинную юбку, так, что ноги обнажатся до лодыжек, стирать белье.
Я ходила по берегу и собирала в мешок камни. Камней на берегу было множество. Настороженно оглядела закопченный круг кострища, обнесенный крупными булыжниками. Такие мне не нужны, но кто мог жечь тут костер? Чужаки сюда забредали редко и в основном по разным торговым делам. А местные лес берегут, да и печка дома у каждого, зачем же костер.
Насобирав увесистый мешок камней, я достала веревку, протянула ее в дырки по верху мешка и крепко обвязала себя за живот и плечи. Веревка неприятно впивалась в кожу, пахла затхлостью, рыбой и солью. Первый раз в жизни взяла вещи без спросу, да еще сразу две. Было стыдно, но я старалась об этом не думать. Скинула плетеные босоножки, оставшись в платье, да так и вошла в воду, придерживая мешок руками. Вода была прохладной, намокшее платье мигом неприятно облепило ноги.
Именно в этом месте мелководье резко обрывалось глубиной, холодным подводным течением. Именно это место в свои полные десять лет я выбрала, чтобы умереть.
Ноги вязли в песке и иле, вода добралась до груди, мешок с камнями оттягивал руки. Сегодня ночью новолуние, которое никогда, никогда больше для меня не наступит. Вода словно смывала грязь с моего худого нескладного детского тела. Грязь, которую никто не увидит, но для меня она реальнее зеленого склизкого ила, коровьей лепешки или Саниных чернил. Грязь, в которой меня снаружи и изнутри испачкала тварь.
Наконец я нащупала ногами большой и скользкий круглый валун. Дальше дно резко уходило вниз. Я с трудом забралась наверх и посмотрела на небо, голубое, чистое, безмятежное, в белых бантиках облаков.
«Прости меня, небушко», — прошептала и шагнула вперед, отпуская набитый камнями мешок, которого несла до этого, прижимая к себе, как щенка.
Мешок пошел вниз, а я вдруг растерялась и не успела глотнуть воздуха, как собиралась, да так и ушла под воду, с выпученными глазами и открытым ртом. Закашлялась, забилась — дно оказалось ближе, чем мне помнилось, но все же глубина превосходила мой немудреный рост десятилетней девочки. Вода в носу, ушах и во рту, мерзкая, отвратительная на вкус, холодная вода, удушье, я не могла, разумеется, развязать веревку и просто бестолково лупила руками вокруг. И вдруг чьи-то руки резким рывком вытащили меня наверх, я забилась еще сильнее, рыбкой выскользнула из спасительных ладоней и снова шмякнулась в воду, не соображая, что происходит и куда мне нужно — вверх или вниз.
Спаситель волок меня на берег, платье отяжелело похлеще мешка, он — ибо это был мужчина, совсем молодой, мальчик даже, но довольно рослый, поминал демонов и тёмное небо, судорожно пытался отвязать веревку, но она, мокрая и туго сплетенная, ему не давалась.
Мое худое тельце била дрожь, было холодно, от попавшей в нос воды гудело и немилосердно ныло нёбо. Наконец юноша принес откуда-то нож и перерезал веревку.
«Что я дяде скажу», — царапнула мысль, а дальше пришло понимание. Что ничего у меня не вышло, что я, воровка, взявшая без спросу веревку и мешок, намочила и испачкала платье, а уж если незваный и непрошеный благодетель матери расскажет…
Но не это самое страшно. Сегодня новолуние. Опять!
Воздух наконец начинает свободно проходить в саднящее горло, и я поднимаю глаза на своего спасителя — язык не поворачивается называть его так. Высокий парень, старше меня, конечно, но еще не взрослый мужчина. У нас в деревне мужчины обычно носят бороды, а у этого гладкое лицо и голая грудь — тоже почти совсем гладкая. На нем одни штаны, но от холода в отличие от меня не трясется.
— Ты чего, дурная, удумала? — несмотря на сердитые интонации, голос у него приятный, теплый, как настоявшееся тесто. Волосы мягкие, золотисто-каштановые, а глаза серые, спокойные. Хорошие глаза. И сам он хороший — злится, но руку не поднимает, а кто бы ему помешал, мог бы и подзатыльник отвесить или затрещину. — Ты ж ребенок совсем, мамка ватрушку не дала?
Молчу. Холодное, мокрое, тяжелое платье, волосы тоже мокрые, липнут к лицу и спине.
— Где ты живешь? Тебе домой надо.
Мотаю головой. Серый взгляд еще немного смягчается.
— Может тебя… обижает кто? Родители бьют? У тебя есть родители?
Нервный смешок. Знал бы этот хороший парень, кто меня обижает, отшатнулся бы, а то и помог бы мне утопиться. Но мне нельзя говорить. Никому нельзя. Тварь запретила. Да и стыдно, как же стыдно, небушко.
— Как тебя зовут?
— Вестая.
— Веста, значит? — хорошо он так смотрит, по-доброму.
— Тая…
— Славное у тебя имя. А я Вилор. Послушай-ка меня внимательно, Тая, — он наклоняется ниже, от него пахнет свежескошенной травой. — Никогда, никогда не сдавайся. Пока ты жива, ты можешь всё исправить и всё наладить, не сдавайся никогда, слышишь?
Я слышу, но что-либо сказать или даже кивнуть не решаюсь. Мну в кулаках мокрую ткань платья.
— Пойдем-ка, я провожу тебя домой, Тая, — молодой человек поднимается, а я судорожно мотаю головой, отчего-то не в силах выговорить ни звука, а потом в отчаянии опускаюсь перед ним на колени и смотрю снизу вверх.
— Мне нельзя сейчас домой, высохнуть надо, — шепчу я ему, так и стоя на коленях, ощущая, как впивается в них крупный колючий песок. Молодой человек глядит на меня растерянно.
— Эй, Вилор! Ты ско… — какой-то рыжий лохматый парень выглядывает из-за кустов. — Э, ты кого это нашел? Что за мокрая кошка, не маловата для тебя будет?
— Замолчи, Рей, ей бы теплое что-нибудь.
Парень отворачивается и идет к кустам, а я… Я вскакиваю, как…. как мокрая кошка, и бегу со всех ног.
В тот день мне не попало. Пропажу мешка и веревки так и не заметили, а что касается мокрого платья, то мать кормила Севера и не видела, как я крадусь в свой закуток. Я даже не заболела, хотя мечтала об этом. Заболеть и умереть. Врачевателей у нас было мало, так, знахарка Тама да и всё, а деревенский целитель не в меру баловался огненной водой, о чем знали даже дети. Чтобы стать врачевателем, нужно было получить патент у служителей неба в нашей столице — Гритаке, доказать, что ты не из тьмы берешь силы. Подробностей я не знала.
…Новолуние-таки наступило. Оно всегда наступало.
Глава 2
Маленькая девочка лет шести сидит прямо на земле, прижимаясь спиной к старому деревянному колодцу. Мама не разрешает сидеть на голой земле после заката, но сейчас девочка об этом не думает. По ее грязным щекам текут сердитые горькие слезы. В сомкнутых ладошках — раздавленный мертвый светляк.
Голос возникает откуда-то из спины, спокойный, глубокий, проникновенный.
— Что случилось, милая?
— Саня раздавила светляка! — девочка трет запястьем щеку, отчего на лице остаются серые разводы. — Раздавила светляка!
— Специально раздавила?
— Да! Нет! Случайно… Я хотела у себя подержать, а она у себя…
— Хочешь, он оживёт?
— Так не бывает, — девочка вздыхает, подтягивает худые ноги в мелкой россыпи синяков ближе к груди, одергивает задравшееся платье. — Если кто-то умер, потом уже не может… обратно. У мамы с папой умер один малыш, мама так плакала, и целитель приходил, и знахарка, и служитель Томас, а он всё равно не ожил, отправился на небо и теперь смотрит на нас оттуда, на меня, на Саню и нового малыша, ему еще не придумали имя.
— Мама плакала, но ты… ты, наверное, радовалась, что он не ожил? Неужели ты не боялась, что мама и папа будут любить его больше, чем тебя? Неужели тебе не грустно, что у мамы и папы теперь новый малыш?
— Не-а, — девочка теперь утирает кулаком нос. — Мне нравится Телар, он, конечно, часто громко кричит, но это потому, что он маленький, и его никто не понимает. А ты можешь сделать так, чтобы тот малыш тоже ожил?
— Нет, эта душа уже слишком далеко, — непонятно говорит голос. — Я могу исполнить почти любое другое твое желание. Что ты хочешь? Красивое платье? Сладкие пирожные с медом, ты же такие, наверное, любишь? Все девочки их любят… Хочешь, у твоих подружек на лицах выскочат большие красные прыщи, и ты будешь самая красивая девочка в деревне?